Подъём

Бродишь по низким тоннелям, заполненным водой. Даже не бродишь — летишь, летишь по этим проходам. Из золотисто-тёмного камня, они отсвечивают бликами от воды. Ты не знаешь, откуда берётся этот мягкий свет, но он озаряет пути над тёмной водой. А ты смотришь в воду, окунаешь руку в неё, зачёрпываешь. И золотистая вода начинает стекать назад, желевидными комками струясь по рукам, а ты смотришь, и идёшь, паришь, летишь, несёшься дальше. И там вода уже будет сладкая, ты точно знаешь. Сладкая, и будет течь быстро-быстро. А ещё где-то — совсем-совсем тёмная, как каштановый мёд, будет эта вода.

Потом подходишь, оказываешься, смотришь на подъём. Узкий коридорчик уходит, уводит, стремит в сторону от туннеля выходящими из воды ступенями. Текучая вода переходит, замещается, становится кирпичами кладки. Ты идёшь, поднимаешься, течёшь по этой лестнице, и она выводит в какой-то зал. Странный, в центре него — ты не видишь, но чувствуешь, осознаёшь, воспринимаешь все эти потоки, один из которых и привёл тебя сюда, сходящимися в человеческое тело, тихо светящееся жемчужной белизной. Оглядываешься, смотришь в себя, смотришь в открытые, захлопывающиеся, скрипящие, разной высоты и ширины, старые и новые, в облупившейся краске, в водном камне, с замершей в удивлении птицей, которая пролетает с той стороны, окна, и собаки, сидящей за тем, дальним, зелёным обшарпанным опять же окном, и внимательно смотрящей на тебя, наклонив голову. И ты сам подходишь, подлетаешь, заглядываешь и смотришь в них, перегибаешься в эти проёмы памяти, и смотришь на неё. Нюхаешь свою память, мнёшь её траву, сгибаемую в венок, руками, и проводишь подушечкой пальца по шершавой поверхности её стола. Там, за каждым окном — дом, квартира, дворец или же просто сарай, хранящийся в твоих воспоминаниях. И иногда люди, живущие в этих комнатах, смотрят на тебя, и не видят ничего, и тогда уже и вовсе не смотрят, или же видят огромный глаз, или просто паренька, свесившегося из окна. И иногда удивляются, иногда молчат, а иногда и нежно обнимают и ведут пить чай. А иногда, бывает, все эти окна твоей памяти, этого дерева-плюща, который ползёт по самой поверхности твоего сознания, и выращивает листья, которые, впрочем и не листья, а те самые окна. И все они, эти листья, эти окна, эти форточки — все они превращаются в глаза, которыми память смотрит на тебя, и оценивает твои поступки. Ты смотришь в эти глаза, хотя сейчас это они больше смотрят на тебя, чем ты на них, как ты видишь — хотя даже не знаешь, не надо ли видеть больше, чтобы увидеть, как сильно на тебя смотрит взгляд. И ты озаряешься, возвращаешься, твоя мысль снова с тобой. Ты только осознал, в лучах прожекторов этих глаз, там, у себя, в сознании, стоя, как на сцене, сидя, как писатель-мудрец в кресле, и просто лёжа под звёздным небом этих ярких воспоминаний, который тот плющ свил по всем стенам и на небосводе. Но вот, ты належал, настоял, насидел, впрочем, просто сформулировал и осознал, что же ты видел. Себя, ты просто провалился в себя, что, конечно, невозможно, как бутылка клейна. Ну как же, в самом деле, сознание, этот бесформенный комочек, может вдруг вытянуть гигантский аксон, псевдоподию, щупальце, на конце которого вдруг окажется он сам и пойдёт вот так полетать по себе внутри себя? А сознание — оно фокусировкой внимания, как иглой, вспарывает, проникает, бесследно проходит, через свою поверхность, и смотрит на себя. А? У сознания есть поверхность? Разумеется, сознание — оно как каучуковый мячик, прыгает, волнуется, оседает и просто катится бесформенным комком по поверхности времени. И ты летишь за ним, всё дальше, дальше, но вот у него появляется этот зонд-аксон, которым ты проникаешь в себя. И вот ты очутился в самом низу. Там, в водах мышления без языка, которое не причина-следствие, а механизм, простой и прекрасный своим отсутствием, а именно естественное перетекание образов друг в друга, которые струятся и смешиваются, как краски, чтобы создать новый образ, цвет, действие — ну или даже позвонить другу. Эти коридоры — эти речки, эти каналы, поднимаются и проникают всё выше, выше, разделяясь, ветвясь, идя дальше, размеренными словами, мыслеформами — нашим видением предметов, как мы видим этот мир, объекты. И разные языки — это разные ручейки, они немного разного цвета, когда поднимаются от тех туннелей с водами безъязыковых образов, который там настаиваются, готовятся, сливаются, стекают, когда каждый увиденный нами предмет тут же находит свою пристань в этих каналах, а бывает и так, что он спускается вниз по этим коридорчикам, узким ходам, уводящим от каналов. И все эти проходы, подъёмы, пандусы и даже трапы — они ведут в тот зал, где находится наше каждодневное, высокое, языковое, языкастое сознание. Оно ворочает этими словами, образами за ними, даже теми же водами, золотистыми, пряными, а иногда — грязными и пыльными, хотя и не осознаёт последних, ха, а они стали последними, а ведь только были первыми, с них начиналось всё, но они остались позади. Эволюция образов, из эмоций — да, в коридорах между стенами каналов — там лежат шары. Шары эмоций, шары стереотипов — каждый касается многих шаров эмоций, шары образов — образов настолько исконных, что их даже не осознаешь, пока не станет страшно или, наоборот, радостно, и образов других, которые нам рассказали, поведали, положили в наши непутёвые, косматые, нечёсаные головы, а может быть, впрочем, и волос не было на этих головах, когда кому-то рассказывали сказки, читали стихи, пели колыбельные, орали, били посуду, звук удара — стекло — кровь, не всё было приятно, но это прошло, идём дальше. Да, шары, их множество, туда сложно спуститься, они лежат совсем внизу под сознанием, оно — принцесса на горошине, стоит в углу на коленях на гречневой крупе, и каждый раз становится немножечко больнее, больнее, радостнее, ещё как-то — это неважно, главное, когда горошина, крупинка, семечко, дробь, шишка, меняет своё положение. Под нашим сознанием подвешены все эти шары, и ветер событий, ветер внешнего мира, ветер реальности дует и ударяет шары, и как они смешаны, и как они звенят, шелестят, сотрясаются, колеблются и просто трутся друг о друга — так сознание по этим ниточкам получает, осознаёт чувствует волны того мира. А сознание — да, это именно оно лежит в том зале, омываемое образами и кормимое брикетами, кирпичикам, коробками слов. Да, коробки слов — каждое из них содержит другие, открывать можно почти бесконечно, проходя через коробки много, множество раз — каждый раз, когда ты открываешь новую, найденную внутри внешних, и она из маленькой становится и большой, и вот большая как-то исчезла, прошла сквозь тебя, рассеялась, а ты смотришь в эту коробку, как в большую, и видишь маленькие. Впрочем, есть ещё множество слов, которые включают ничего. Вот, например, что включает в себя глагол «делать»? Не пилить дрова, не гладить птицу, не смотреть закат, а «делать»? Ничего из этого, ведь это уже делать что-то, а мы говорим про «делать» само по себе. Вот там уже через дно, тонкое сухое картонное дно, проглядывает, хоть оно и непрозрачный, та самая вода. Мы мыслим языком, но этот язык — это поток коробок в реке мышления, реке образов, реке, которая течёт из прошлого в будущее, и ты сам — это куча коробок, которые несутся этим потоком. И мы летим, плывём, пересекаем всё новое. И звенят шары, шелестят коробки и поют птицы. Да, поют птицы, именно так — ты открываешь коробку, и оттуда начинаются вылетать птицы слов. А что за коробка? Ох, да что же ты нашёл, ты нашёл в себе то, что мешает писать, то, что не даёт сознанию чуть-чуть ослабнуть, и по этим трещинам в себе пропустить эту орду птиц, мотыльков, бражников, да, бражников, которые похожи на колибри, из слов. И ты трескаешься, тебя наполняет этот поток неязыковых образов, проникает в тебя, омывает и умывает тебя, так, что ты наслаждаешься, услаждаешься, хорошеешь в их водах. И зашелестят, зазвенят, наиграют шары твоих эмоций, стремлений, чувств и просто мимолётных увлечений. И ты понесёшься, как несёшься постоянно, сейчас, всегда, везде, и здесь — в месте, которого нет, невозможного, как бутылка клейна, к этому новому, светлому, чудному миру. Ты веришь, он будет. Ты веришь, что почувствуешь запахи, много запахов и света, тёплого и нежного вечернего света, и запах воды, запах тихой, лесной, озёрной воды. Но давайте же вернёмся к сознанию, которое всё так же лежит в этом зале, питанное, кормимое, слышимое всеми теми коробками, птицами и потоками. Это сознание — оно собирает, копит, хранит, понимает данные тела, оно пытается его осознать — и тогда появляется «я», мера того насколько мы можем себя осознать. И вот это «я», оно проводит границу, демаркацию, ограничение на себя и внешний мир. Но оно ещё сначала самость, оно не противопоставляет себя окружающему, оно живёт с ним, оно течёт вместе с ним, его несёт вперёд. Как мы, люди, идём по улице, не думая, куда и зачем идём — вот так же работает наша самость. Она видит, ощущает, воспринимает точки, через которое должно пройти тело. Его, тело, тащит золотистым потоком в будущее — так, как тело должно пройти, впрочем, дальше поворота, арки, угла ты всё равно не видишь, куда тащит. Ты можешь попытаться пошевелить лишь слегка трос сейчас — чтобы попытаться, чтобы того, за аркой, за углом, за дверью пошевелило, и это было то качение, туда движение, куда ты хотел тогда попасть. И ты и на этом уровне летишь в воздухе образов, в воздухе неязыковых слов, ведомый канатом, который тянет тебя в будущее. А есть ещё «я», которое сложнее, радикальнее, дальше от небытия, дальше от неосознанности, чем самость. Оно умеет противопоставлять себя окружающему миру. Кто-то когда-то смог перешагнуть через эту границу, и он создал в этот момент логику, когда самость перешла в «я». Оно осознал противоположность, и он начал отрицать. Отрицание — значит, предположение другой возможности. А это даже незнание — когда-то охотник спрашивал сидевшего дома «есть ли чай?», и здесь не надо даже ему думать, что есть ли по-другому, а об этом будет думать другой человек, которого спросили. Впрочем, вообразить, что чай есть тоже надо, спору нет. Хотя человек может вспомнить вкус. Вот, бывает, ходишь так, и чувствуешь вкус во рту, но не знаешь, чего. И ты сам не заказывал вкус, так как даже не можешь вспомнить, что же это такое, а как можно представить вкус, ты и вовсе не представляешь, хотя это какая-то тавтология уже. И ты всё думаешь, что же это был за вкус, думаешь долго, а потом вспоминаешь, да, это вкус той еды, а потом тебя укутывает другим образом — дежурным теплом супермаркета, это твоё неязыковое мышление уже дало решение, и дальше твой канат поволочит тебя в этот магазин, поскольку твоё будущее уже определено настолько этим вкусом, что всё прошлое не имеет значения. Помнишь окна, которые смотрят на тебя глазами твоей памяти, твоего опыта? Вот когда ты идёшь за этим канатом, влекомый, тащимый, уносимый им, эти окна закрыты, заперты, заволочены тяжеленными стенами, и никто не может сказать тебе «оглянись, одумайся, посмотри назад». Мы можем даже зарекаться что-то делать, а потом делаешь, всё равно, не можешь бросить вредной привычки, пить кофе или вставать по утрам, когда надо уже ночью просыпаться. Но нас несёт этим канатом, тросом, лебёдкой будущего. Высасывает из настоящего нас время, этот неумолимо сухо сыпящийся песок, который незримо несёт нас за собой. И мы летим с ним, летим, пока не упадём на гору упавшего времени, когда увидим впервые всю нашу память, которая растерянно взмахнёт ставнями и хлопнет наполнившимися ветром парусами-шторами — и скажет «не знаю», но будет уже поздно, но что будет там — это другая история, это пересадочная станция, на которую наш поезд пока не придёт. Но ты возвращаешься назад, к своему «я» - вот оно, это то, что провело эту стену логического отрицания. И когда хирург делает операцию, он деформирует «я». Мы готовы многое от себя отрезать, чтобы остаться собой, мы стремимся выживать, оставаться, быть. И это правильно — нам надо быть, потому что мы есть. Но ты хочешь большего, и ты смотришь вверх. И ты видишь там витражи, потрясающие, огромные, трубы. Это орган, орган, трубы которого состоят из витражей. Витражи разноцветные, спокойных цветов, переходящие друг в друга, розами как в готических соборах. И они крутятся, вращаются, то быстрее, то медленнее, как сцепленные шестерёнки. Так что ты летишь, стремишься, несёшься и просто смотришь вдоль трубы, заполненной светом, трубы, стенка которой замощена множеством этих круглых вращающихся витражей. И ты летишь по ней, наслаждаешься, потом ты хочешь пролететь через две трубы сразу, а потом — всё больше, больше, больше труб! Так много, что в «я», которое неделимое, от которого легче отсечь, чем разделить, начинается какое-то раздувание, оно, безумное, не хочет терять свою сплошность, компактность, оно не хочет делиться на разные области, зоны, избирательные округа мыслей, на которые их нарежет трубы. Но ты хочешь этих цветов, ты видишь, как эти трубы текут там, высоко, во времени. И ты хочешь этого больше, чем целостности своего сознания, и ты стремишься выше, чем прыгал раньше. Ты стремишься видеть эту бесконечно быструю пляску поверхностей, колебания волн, которые и есть реальность и время, колебания, частые, яркие, белые колебания. И ты лежишь на своей кровати, а они трясут тебя, изгибают тебя, и ласкают тебя своей безумной частотой. И ты начинаешь растекаться, струиться, твоё «я» становится податливым, или же просто оно начало смачивать эту реальность. «Я», смачивающее пространство, это так занятно, но оно тянется всё дальше и дальше, и тебе становится немножечко больно, как когда болит зуб, и ты тянешь всё дальше и дальше. Ты смотришь на своё сознание, и видишь сколотые спицей волосы, сдавленные винтом петли. Да, множество петель, это как верёвки на колышках у палаток, и ты вынимаешь этот кол, отпускаешь все эти петли, и они разлетаются птицами, да, опять, птицами.

И оно струится всё дальше, дальше, а потом оно начинает расти вверх. Само, ты уже даже не вполне контролируешь этот процесс, оно растёт, становится трёхмерным. Лес, каркас, кристаллическая структура, дендриты разных цветов, но уже не стеклянный цвет витражей из того леса труб твоего внутреннего мира, но цвет побежалости, цвет бензина, цвет меди. Эти разводы с лёгких металлическим отзвуком. И он сплетается в какую-то паутину, действительно, становится кристаллов, регулярным, в нём уже не остаётся слов, но в каждой ячейке структуры замирают целые образы, поля,, концепции. Они летают внутри, в этих пустотах, иногда сплетаются друг с другом, иногда создают новых. Их количество растёт, как твои знания, опыт. И надо всё больше, больше достраивать кристалл своего «я». Нельзя останавливаться, движение — это жизнь, нам нужно двигаться, не замирая, постоянно расширяться вперёд. Лететь, стремиться, и так же увеличивать своё «я». Как говорят, человек с большой душой — потому что у него внутри долго рос кристалл, большой, красивый кристалл, в котором всё гармонично, ведь может быть так, что кристалл будет дефектным, или с двойниками, или с трещинами или даже отдельностью. А у того душа одна, большая и тёплая. Но ты достраиваешь своё «я», а потом оно разлетается на куски, становится облаком лёгких серебристых осколков, становится пылинками, отдельными песчинками, нет, всё ещё довольно большими кусочкам «я». Это когда «я» разрастается, всё больше и больше, так что отдельные части могут начать сами по себе работать, нет, они согласованы, они полностью органичны, но они оказываются очень далеки друг от друга. Я когда-то сам думал, у меня большое сознание — нет, не как какое-то огромное, как пространство, а неизведанное. Как небольшая еловая чаща, ты ходишь по ней, и не знаешь, куда придёшь. Вот, а я с тех пор читал, и что-то изменилось. Я понял, сколько всего, этих проходов, тропок, тупиков через этот лес, в меня заложено средой, в которой я рос, сколько там образов, гештальтов, шаблонов поведения и просто глупых привычек. И ты понял, что каждая ель в этом лесу — она уходит корнями к тому шарику, я их называются ответственными за идеологию, ибо они лишь призывают нас относится эмоционально к глупым или страшным вещам — а других вещей и нет среди тех, на которых разводят идеологию. И ты бродишь между этими шарами, которые проглядывают через корни елей, аккуратно, чтобы не наступить. Да, когда-то давно я воспринимал внутренность себя, изнаночную поверхность своего собственного «я», как зимний лес. Зимний — поскольку этот снег из тлена, золы, мишуры и конфетти покрывает эти шары, мы поскальзываемся на них, но не видим, на чём же именно. И вот мы идём, а потом — книги, мысли, слова, учителя и просто попутчики, когда ты путешествуешь, о да, надо путешествовать, чтобы видеть себя другими глазами, другими домами, другими окнами и мечтами, суетой и пустяками. Да, и все они раздувают ветер, сильный ветер, которые дует в твоём лесу, тоскует в нём, скучает в нём, ведь, пока ты сам не захочешь и не будешь готов убрать этот снег, ничего не произойдёт, а потом — ветер, поток просто сдует всё наносное, и ты увидишь себя, как есть. Потому сдувай пыль с сознания, удаляй тлен, очищай себя и протирай тряпочкой. И тогда через тебя подует ветер, свежий, сильный, как тёплый ветер, что дует по ночным мокрым улицам после дождя, ливня, неся запахи воды и листьев.

Но твоё сознание, вот оно распалось но множество отдельных кубиков, тетраэдров, узлов, которые висят над твоим телом, а ты лежишь на городской площади и смотришь в синее небо и возносящийся к ней шпиль готической же часовни, и ты летишь, дальше, дальше, но остаёшься этим облаком. А потом — да, ты хочешь пойти ещё дальше, а потом надо распустить себя, позволить себе разойтись, как краска с растворителем, как пятно на одежде, и тебе надо вытянуть ещё одну спицу из пучка волос, а может быть, и снять и забытый чепчик. И ты понижаешь себя, свой контроль, уровень своей дамбы, ведь что же такое «я» - это лишь плотина, это преграда на пути воды твоего безъязыкового сознания, мышления, созидания. И ты понижаешь уровень контроля, и превращаешься в тонкую серебряную или серебристую, а может быть, и ту и другую, а ещё и немного облачную, пыль, которая полетит всё дальше и дальше. Но она внезапно собирается в облако и всё сгущается и сгущается, пока не появляется ветер, он крутит, он рвёт, он срывает с крыши это облачко, и оно несётся, торнадо, смерч, несущийся во время, всё сильнее и быстрее, со своим острым концом, направленным вдаль, вдаль вдаль. И ты летишь, ты ускоряешь время, с тем тросом-потоком ты бы вообще бы не дошёл сюда или пришёл бы, но уже совсем поздно, а сейчас тебя несёт всё сильнее, сильнее, пока ты не окажешься дальше, чем когда-либо забирался. И ты смотришь на яркие краски, которыми переливается это торнадо, и смотришь на себя там, внизу, плывущего, влекомого рекой, текущего на плоту из коробок, и ты проносишься над ним, кружась и захлёбываясь от восторга. Тебя кружит и кружит всё сильнее, пока ты не попадаешь в какую-то пёструю комнату. И там тебя ждёт множество ярких цветов и птиц, сильных, звучных. Так ты достигаешь вдохновения, когда тебя встречают огнями, к которым ты готов лететь, бросив свой утлый плот. И твой голос звучит, летит, звенит, он бежит по легчайшей дорожке из слов, по этим лёгким кирпичикам. Твоя речь, она уже лишается всей этой мишуры из причин и следствий, она становится лишь описательной, поскольку вдохновение — высшая точка человеческой деятельности, и потому её нельзя познать, но можно лишь описать то, что испытываешь, когда оно к тебе приходит. Да, там, внизу ты можешь найти те шары, которые сплетают эту эмоцию, их кружево и шитьё, но в этом не будет того момента творения, который ты хочешь передать. И ты летишь, летишь, летишь...

А потом прилетаешь в свои сны, с тех пор, как стал медитировать каждый день, они стали яркими. Сны всегда ярче становятся, когда ты расслабляешься, когда отпускаешь себя, когда отпускаешь себе, когда распускаешь, расплетаешь, расправляешь своё сознание, и оно позволяет шагнуть тебе дальше, слушать больше. Ты слышишь лучше себя изнутри, ты слышишь лучше, что твоё тело сказать хочет, ты становишься слушателем в снах. И ты ходишь по снам, а это другой мир, и это другой опыт, иногда шокирует, иногда радует, завораживает он, одним словом, - и ты смотришь на всё это, и это становится новыми образами, сложными и яркими, как новогодняя игрушка, которые попадают в сети твоей личности, которыми ты растёшь, как кристалл. Кристалл на деревянных ногах, кристалл с опорами тех деревьев, которыми ты был раньше, он как Венеция над водой, он возвышается на этих балках. И ты всю жизнь стремишься держать себя в руках, держать в равновесии, быть стабильным, потому что боишься цепануть воды, ты называешь это бессознательным, но лишь потому, что боишься это осознать, или же тебе просто лень. И ты идёшь дальше, по этой дороге, по этой плоскости времени, идёшь своим кристаллом. Ты помнишь, расплавные включения — они так могут мигрировать, растворяя чуток кристалла спереди, и осаждая его за собой, а ты немного наоборот, ты жидкий, как это включение, но всё-таки ты организован в структуру, ты кристалл, и так твоё сознание перекристаллизуется из прошлого в будущее, в нём сохраняются только те воспоминания, которые определяют нас, которые всё ещё значимы, которые носишь у сердца потому, что они и есть твоё сердце. И ты движешься вперёд, а твои окна — какие-то закрываются, какие-то открываются, кто-то на тебя смотрит, кто-то посмотрел и отвернулся, а с кем-то просто коротко обменялся взглядами. Но все эти лучики света пинают кристалл, шатают тот плот из коробок, несомый течением куда-то вперёд. И нас кидает, то туда, то обратно, как маятник Фуко, на который действует такое незаметное вращение Земли. А меж те оно перемещает нас, поезда, дороги и мосты, солнце и посты, лужи и дома. И нас куда-то несёт, мы пытаемся целиться, но часто промахиваемся, или застываем, как кольцо, накинутое на крючок, вошедший в стену. И твоя спина обрастает крючками, которые становятся лестницей, по которой может кто-то зайти и посмотреть внутрь тебя, чтобы что-то понять, и пойти дальше, ты становишься лишь очередной ступенькой, но вся твоя важность — это ей стать. Это единственное, что можем мы, из плоти и крови и даже щепотки души, предложить тому миру, который снаружи, вокруг нас, содержит нас и сплетён из нас. Мы изначально, как жизнь, возникли, чтобы эффективно рассеивать солнечное тепло. Мы просто настолько энергетически неэффективны, что перерабатываем энергию солнца в выветрелые породы быстрее, чем они смогли бы сами — мы просто используемы камнями, чтобы перерабатывать их. И вот, мы создаём что-то новое, мы создаём кристаллы наших сознаний, их ажурные ячейки, и так мы создаём из камней кристаллы, чем совершеннее, тем лучше. И так и бежим мы, люди, по лезвию бритвы, кромке скальпеля, стабилизатору бомбы, между войной и кристаллами. И нам проще воевать, и мы делаем это с удовольствием, ибо нам нравится служить рассеянию энергии, мы появились для этого, это наша первая задача, но мы также пытаемся создавать что-то новое. И мы придумали вечность, чтобы нам было кому служить. Вся наша наука — она доказывает лишь то, что мы песчинка, поскольку это так, и потому что это надо, чтобы мы могли поставить какую-то глобальную далёкую, недостижимую цель, чтобы мы создали наш марафон, забег, олимпиаду, по которой могли бы бежать сообща. Мы становимся ступеньками, чтобы бежать за вечностью. Это наш горизонт, это линия, за которой мы не можем представить себе, что находится. А горизонт, он удаляется по мере приближения к нему. И вот так мы и становимся ступеньками, тянущимися вверх. Мы становится как дерево, которое тянется к свету вечности, к небу безбрежности, и мы обращаемся в листья на этом дереве. Так создаём мы память вечности, недовольно, хмуро, беззаботно, беззаветно и радостно смотря на неё из листьев-окон своими глазами. Глазами маленькими, большими, узкими и широкими, круглыми, разноцветными, как те витражи. И там мы сплетаем, в этой коллективной вечности-коммуналке бога, который сидит внутри и смотрит сам в наши окна, а иногда мы смотрим на него, и он не знает — ну или не хочет, как же ответить. И сначала мы зелёные, а потом становимся, как листья, как плоды, разноцветными. Кто-то заполняется жидкостью, когда его переполняет неосознанное, уже старое, давно не чищенное, заросший аквариум, а не сознание, и он загнивает, угасает, коричневый. А кто-то следит за собой, и его коридоры остаются сухими, полными золотисто-коричневого света. И он сухой и разноцветный, как осенний плод, с чуть шершавой кожицей.

А потом дует ветер перемен, когда его зовёт сердце, а может быть, и чужое зовёт его сердце, немногим, к сожалению, дано умереть, не увидев какого-то разрушения всего себя — у кого-то раньше, у кого-то позже, а кто-то так и не смог посмотреть и разрушил себя сам — заодно и увидел. И ты слетаешь стаей, с другими, или своим серебристым облачком, которое тянется, стремится, зовёт дальше. И твой клин несётся всё дальше и дальше. Так проходит эволюция тебя, ты сам не изменяешься, это тебе так кажется, но ты ошибаешься, если тебе так кажется. Ты же становишься другим, совсем другим. Но как это возможно, не теряя сплошности, не умирая и не рождаясь каждую наносекунду. А это потому, что кристалл твоего сознания неторопливо, как кусок масла на сковороде, плывёт вдаль, вдаль, вдаль. Он растворяется позади, в прошлом, и на нём оседает будущее. Случившиеся не сразу встраиваешь в себя, а некоторые и никогда его в себя не встраивают, оно сопротивляется, оно бесформенное, и ему это нравится, быть таким комком снега, брошенным в лицо, букетом мимозы из кучи бестолковых крохотных цветков, которые тычутся тебе во все стороны, щёки и виски. И вообще, это не мимоза, а акация, но это не имеет значения иначе как то, что всё меняется и перестаёт ежесекундно быть собой. И ты так же меняешься, и ещё поменяешься, много раз, очень много раз поменяешься. Ты часто думаешь, что сейчас-то уже всё, развитой и взрослый, но это не потому что ты — дурак, хотя, конечно, и поэтому, а потому ещё, что тебе бесконечно надо верить в обоснованность сделанных решений, а как это сделать, если не поверить в себя. Впрочем, многие в себя так и не верят, и ветер времени несёт их, сминая, волнуя, далече.

А ты остаёшься сидеть в маленькой комнате, тихий и спокойный, и лишь мысли несутся вперёд, водоворот, торнадо, зонд будущего. Твоё воображение — это блеск фонаря вдали, это твой прицел, через который ты смотришь в цель. Ты создаёшь воображением будущее, ибо с тобой можешь случиться что-то незапланированное, но ты делаешь то, что спланировал, пусть и секунду назад. А тут и сны снова рядом, ведь это тоже воображение, это тоже шаг вперёд, который ты пробуешь делать. Он может быть и назад, навстречу памяти — да, мир — это эстрада, театр одного актёра, на своде которого, на задней стене которого картинки из прошлого, а ты смотришь с этого воздушного шара, который время и тёплый воздух сообща поднимают вверх, и ты смотришь оттуда на землю там, вдали, а может быть, и перед самым носом, не надо же было засыпать на лавочке. И ты сравниваешь то, что перед твоим носом, вместо того, чтобы подумать об этом, с картинкой позади себя. Сравниваешь, и пытаешься понять, а можно ли так, а нужно ли так. И делаешь так, а может быть, совсем иначе — да и кто тебя разберёт, что тебе любо, а когда у тебя болит голова. Деревянная твоя голова. Посылали тебя в пень? Вот ты и пришёл, к своей голове. Приколи к ней рейку, просверли дупло, и сам сядь на эту жёрдочку. И внутрь смотри, внутрь, и не отворачивайся. Тогда, может и увидишь что-то. Особенно, если фонарик включишь. А фонарика нет? А на что же окна там, позади тебя? Открой их, и пусть их свет осветит тебя себе изнутри.